Том 1. Серебряный голубь - Страница 103

103

Крепко пожали руки на станции. «Скоро увидимся» — это был последний привет, о котором так часто вспоминаем теперь, в эти зимние вечера, когда вьюга плачет над старым домом.

Скоро он побежал за носильщиком в вагон московского поезда. В последний раз его фигура мелькнула в окне вагона! Он устанавливает над головой чемоданчик. Сестра закивала ему. Он нас не заметил.

Недавно появился в печати его незаконченный труд: «Задачи и методы синтетической философии»…

Недавно я был на его могиле. Снег кружился у моих ног, и я все смотрел на трепещущий огонек лампадки.

Теперь в эти зимние дни мы часто говорим с сестрой о том, что произошло между нами троими. Но мы останавливаемся больше на нем, чем на словах, обращенных к нам. Нам страшно в них разбираться. Мы теперь позабыли будущее: ведь он был весь — будущее, но он отошел в прошлое. Прошлое опять заслоняет все. Мы многое забываем и обращаемся к обыденности. С нами уж нет никого из своих, милых.

День за днем — золотой, бирюзовый, метельный — тихо падает в чашу безвременья…

Рассказ № 2 (Из записок чиновника)

Вчера я послал ей письмо. Опять я не мог удержаться, потому что она думала обо мне — я это знаю… Я всегда знаю, когда она думает обо мне… Тогда я представляю себе ее синие очи и грустно-коралловую улыбку уст… Она смотрит на меня немного удивленно, полусмеясь от сочувствия… И в то же время она боится моих диких выходок… Мы с ней даже незнакомы, но я имею дерзость посылать ей письма. Боже вечностей… Я не мог ошибиться в том, что она думает обо мне, — ведь Ты же создал все так, что «оно» — одно, несмотря на расстояния… И мы всё встречаемся где-то, по нашему желанию, вне пространства и времени, и там знаем друг друга… Боже Вечности, ведь это же так, и я был прав, когда послал ей ответ на ее думы обо мне… Тем более что меня разбудил в ту ночь нестерпимо яркий месяц, ущербный и красно-золотой на зеленеющем восходе, ему вдогонку пылали желто-розовые пыльные зори… Я ей писал, что это — мое последнее письмо… Что воспоминание о ней я унесу в бледно-голубую бесконечность… Я отрезывал себе дальнейшую возможность ей писать, но зато я оправдывал свое теперешнее письмо…

Я ей давно не писал… Она слишком испугалась моего последнего письма, пропитанного диким драматизмом, чуть-чуть напускным, но что ж делать?.. Я не мог объяснить ей «все» своими, простыми словами и выдумывал искусственные обороты и напыщенные сравнения… И я достигал своей цели… В своей ходульной манере выражаться я достиг особой искренности, которая вполне заменяла простоту и давала возможность изъясняться, хоть и на другом языке.

Я не мог ее позабыть… Она была для меня моим спасением… Без нее на меня наплывали стародавние детские кошмары, не покидавшие меня, хотя я уже не был ребенком… И я погибал в трясине ужасов, и трясина засасывала меня, и я чувствовал насмешливое безумие, расставлявшее мне ловушку…

Мог ли я не схватиться за воспоминание о ней, которое прогоняло ужасы и убаюкивало одинокое сердце кроткой, розовой сказкой… И хоть я редко встречал ее, но мог вызывать ее образ, следить за ним, и я верил своему ясновидению, и это было моим последним спасением — торжеством над пространством… О Боже, о Боже, не отымай у меня этой последней надежды!..

Ведь это было именно так… Она была для меня — иконой непорочной и чистой, святым знаменем, влекущим в Царствие Небесное… Теперь я должен был ей усиленно молиться, потому что одни странные люди уже приглашали меня заняться магией вместе с ними и посылали в мою квартиру тучи внушений и ужасов, так что я едва сдерживался, чтобы не, позабыв всего, броситься вниз головой в трясину ужаса… Я тщетно разгонял ниспосылаемые тучи ужасов — целое общество задалось целью познакомить меня с Сатаной… (Им это было нужно… Для чего, не знаю.) Я это знал — и вот почему я написал ей… Это была моя молитва, моя тихая покорная молитва — одинокая молитва…

[Боже, о Боже, ведь это все было так?.. Ведь] она сама же подумала обо мне? Или мне это приснилось?..

И потом, у меня были еще собственные ужасы, свои тайны особые… Я тихо задумывался… Знаете ли вы тихое раздумье перед зеркалом, где вы отражаетесь, знаете ли вы ожидание у запертой двери вашей квартиры — ужасное ожидание: тогда вам кажется, что за дверью стоит тот, кого вы ждете… И ужас принимает нестерпимые формы от сознания, что этот ожидаемый пришлец может быть лишь двойником, захотевшим познакомиться с самим собою… И волосы у вас на голове начинают тихо шевелиться, и вы стоите у двери, а из окна на вас смотрит яркий, золото-багряный, хохочущий серп…

Нет, вы не знаете…

И вы ложитесь на постель, и вам душно под одеялом, и вы закутываетесь бледной простынею — вы, мертвец, одетый саваном… А ваши карманные часы тикают… Тогда в большом зеркале начинается жизнь, потому что комната, которая там отражается, — особая комната, настоящая комната с жильцом, которого вы никогда не видите, потому что если вы подойдете к зеркалу, то откуда-то из глубины к вам навстречу идет ваше отражение, а жильца нет как нет…

А вот в бессонные часы белой весенней ночи вы ясно слушаете жизнь, возникающую в зеркале, различаете шаги… И стоит вам отвернуться, как зеркальный жилец подходит к самой поверхности и тихо шелестит своим бескровным ртом свои зеркальные пожелания, но вы не поймете его, вы не можете знать и черт его лица.

Вы знаете только, что у него есть лицо, непременно лицо…

И вам страшно… Лежите вы тут — в белом, простынном саване — и невольно ищете спасения и от собственного безумия, и от чужака, прикидывающего<ся> двойником и всегда бродящего где-нибудь поблизости от вашей квартиры, и от общества <?> странных людей, хлопочущих о вашем знакомстве с сатаною…

103