Том 1. Серебряный голубь - Страница 61

— Я уж и Аннушку прихвачу Голубятню…

— Анку не брать! — цыкнул на нее Лука Силыч, — без Анки дом придет в беспорядок; Анка — туда, Анка — сюда… Не поспеть Анке со всем управиться…

Подали тройку; с перевязанными подушками, кадочками, одеяльцами села подвязанная лепешка; коляска затарарыкала.

И едва опустел дом, как стал по тому по пустому дому расхаживать Лука Силыч — все обнюхивать, перевертывать, в ларях копаться; забрался в комнату Феклы Матвеевны — глядь: под подушкой забытые ключи от сундука да свернутое рукоделье; он — разглядывать: странное рукоделье: какие-то все кресты, а посередь крестов голубь серебряный с вокруг головы сияньем: «Те-те-те!» — развел руками Лука Силыч; рукоделье сцапал, унес в кабинет: запер, снова вернулся: взялся за ключи, полез под кровать; под кроватью — сундук кованый; сундук выдвинул; крышку приподнял: «те-те-те-те, прокламации! Уряднику надо бы сообщить»… Так подумал Лука Силыч, да над сундуком и присел: стал оттуда таскать Лука Силыч предметы: сосуды, длинные до полу рубахи, огромный кусок голубого шелку с нашитым на нем человеческим сердцем из красного бархату и с терзающим то сердце белым, бисерным голубем (ястребиный у голубя вышел в том рукоделии клюв); вытащил два оловянных светильника, чашу, красный шелковый плат, лжицу и копие; все-то Лука Силыч из сундука потаскал, закопошился у утвари — белый, хилый и цепкий в длиннополом черном своем сюртуке забарахтался он среди шелков да рубах, будто среди паутины паук:

— Ааа! Ааа!.. — мог только он выговорить и выйти из комнаты даже в страхе каком-то; только и мог в темном стать коридоре, у стенки — ослабел: пот льется градом, дыхание захватило, а с чего — сам не знает: чует, преступное что-то такое.

По коридору топочет Аннушка-Голубятня; косы бьются у ней за гибкой спиной; сама с собой ухмыляется, прижатого к углу Еропегина не видит; он ее — хвать за юбку. «Ох, испужали!» — хохочет ключница, да босой от него отпихивается ногой: видно, думает, — сам-то изволит шутки шутить: да куда там! Как поволок ее Лука Силыч к лепехе в комнату, да в «предметы» шваркнул лицом: и в борьбе забарахтались они среди чаш, шелков да рубах: «это что? это что?» — тискает ее в чаши будто бы даже испуганно хозяин.

— Это… Это… — бледнеет она и молчит.

— Говори!..

— Не скажу… — и еще пуще бледнеет. Бац — удар по лицу.

— Говори!

— Не скажу!

Бац-бац-бац, — раздаются удары.

Вдруг она, изловчившись, вырвалась, отбежала, да как захохочет, нагло так: так хохотала она, когда старик к ней приставал — по ночам.

— И чего это вы меня бьете? Сами не знаете, за что! Разве не видите, что эфта барынина тайна, а что коли рассказывать, так надо все по порядку: вот ужо вечером, — подмигнула она, — все расскажу; угожу вам: ефти предметы разложим мы по порядку, будем вино из сосудов пить, миловаться; а я уж для вас постараюсь! — тут она наклонилась к нему и, смеясь, зашептала что-то такое, отчего старик как-то весь просиял.

Динь-динь-динь — тою порой дребезжал уж который раз колокольчик: надо было идти отпирать; комнату заперли; оказался некстати гость по хлебным делам; волей-неволей заперся с ним Лука Силыч.

А во фруктовом саду Аннушка-Голубятня шепталась с Сухоруковым, с медником:

— Едак, Анна Кузьминишна, оставлять не след: никак, иетта, нельзя; с иестава часа, коли оставить, нам капут всем…

— Ох!

— Как ни охайте, а с ним порешить придется…

— Ох, не могу!

— Моей политичности вы доверьтесь: я еще не встречал человека умнее себя…

Молчание.

— Как-никак, а уж вы ему всыпьте.

— Не могу я всыпать…

— Нет уж, вы всыпьте: опять говорю — политичнее себя не встречал…

Молчание.

— Так, значит — так?…

* * *

— Выкушай, мой ненаглядный, мой любый, сладкого винца.

Звук поцелуя: еще, и еще…

— Аннушка моя, Аннушка, белогрудая Аннушка!

Звук поцелуя: еще.

— Вот тебе, радость моя, сладкое винцо; откушай еще… и еще… и еще…

Звук поцелуя: еще и еще…

Старик в одной исподней сорочке с волосатыми высушенными ногами; у него на коленях белогрудая Аннушка; на столе лазурный атлас, цветы, просфоры, чаша; два светильника горят по сторонам; двери заперты, шторы спущены. Издали бешено залилась Иванова колотушка.

— Выкушай, мой ненаглядный, еще сладкого винца: о, Господи!

— Что это ты так?

— В сердце кольнуло; ничего себе, кушай…

— Так, значит, «лепешк»-то моя по ночам молится в одной исподней сорочке? Ха-ха-ха!.. — Хи-хи! — Аннушка прячет мертвенно бледное лицо у него в волосатой груди.

— Голубями зовут?

— Голубями, касатик…

— Ха, ха, ха!..

— Хи-хи! — раздается не то смех, не то визг на его волосатой груди.

— Что это ты вся дрожишь?

— Сердце покалывает…

Она поднимает чашу и подносит к его уже глупо отвисшим губам.

Колотушка бешено бьет под окнами: в тьму.

Надо — не надо

Солнце, большое, золотое, золотыми своими большими лучами моет сухой, чуть буреющий под солнцем луг, травка-муравка печется в лучах большого, большого солнца; здесь качается цветик на сухом и узком стебле; там зовет тебя белоствольная чаща берез и среди белых стволов — мхи, пни, листы; а копни листы здесь и там, шапочка выглянет на тебя грибная; старый березовик так и запросится в твою липовую кошелку; сладкая, осенняя, синичья пискотня — слышишь? А еще июль: но вся уже природа на тебя смотрит, тебе улыбается, шепчет березовым шепотом: «жди августа»… август плывет себе в шуме и шелесте времени: слышишь — времени шум? август уже посылает белочку на орешник; и месяц август несется в высоком небе треугольниками журавлей; слушай же, слушай, родимый, прощальный глас пролетающего лета!..