Том 1. Серебряный голубь - Страница 78

«Что я им сделал? Все они дуются, не понимают, не видят, не хотят видеть!» — думает про избу столяра, где отныне на пяти квадратных саженях исполняется пришествие духа.

— Ой ли! — подразнивает его голос.

— Ой ли! — поддразнивает тот голос Петр.

— Здравствуйте, молодой человек! — будто ему в ответ раздается из-за спины.

Оборачивается: перед ним бритый барин, смеется; руки в перчатках; на одной руке плед; за его спиной — запад; на западе солнце.

— Гуляете: шепчетесь сами с собой!

— Нет, это я считаю по пальцам дни.

— А я вот уже дней не считаю: не считайте и вы.

— Хорошо, тепло — свет!

— Полноте, что за свет, где вы увидели свет? Вот итальянское небо светит и греет; но то на западе…

«Не видит света, — думает Петр, — а руки-то!» — Смотрит на руки, руки не светят: холодные руки, белые.

— Или мне все то привиделось, кажется? — неожиданно для себя говорит он вслух.

— Да, да, — шепчет ему Тодрабе-Граабен, барон, — вам привиделось: это все образы, образы.

Странная в словах властность; а барон ему продолжает шептать:

— Проснитесь, вернитесь обратно, — и показывает по направлению к Гуголеву.

— Куда? — в испуге вскидывается Петр.

— Как куда? На запад: там ведь запад. Вы — человек запада; ну, чего это пялите на себя рубашку? Вернитесь обратно…

Мгновение: жизнь проносится перед ним, и — Катя: восторга как не бывало. Бог мой, что он сделал: молодую ее раздавил он жизнь; Катя зовет его — слушайте: где-то воркует беленький голубок: где-то стрельнула по воздуху ласточка; «ививи» — раздается ее жалобный крик. Там, там, из-за чащи зеленой — времени беспеременный шум: то потоки ветра, его порывы на деревах; и от того шум от дерев беспеременный. На лугу Павла Павловича распластана тень; кончик гуголевского шпица блеснул из-за чащи: там, там ждет Петра старый дом: туда бы, на запад.

* * *

— Отыди от меня, Сатана: я иду на восток.

Вечереет

А в поповском домике непрекращаемая идет болтовня, шепотня.

— Нде, странные в округе происходят дела: тот порешился, этот сбежал к сицилистам, а того забодал бешеный бык… впрочем, того не того, — бубе козыри, — сдает карты урядник.

Но попик не отвечает: накуксился в уголку, кулачки подпер под подбородок и задумался тихо: «уж моя-то, видно, судьба, что в пьянстве всякий меня уличает, что тут скажешь?» Куксится попик: кулачками себе протирает глаза.

— В окрестности тут недавно бегал волчонок; кто-то ему и заглянул в буркулы: кроткие волчонка буркулы, равно человеческие глаза; а по-моему, то вовсе не волк; у мужика же опустилась дубина; волчонок убежал под кусты, да оттуда глазами — ну, поблескивать!..

И опять не ответил попик; пуще скорчился попик: закорчился; две слезинки скатились по его глазам: «Что за жизнь — жизнь волчья: от всякого-то зависишь, и все-то, видишь ли, умнее тебя!» — красно-золотой волос било его красно-золотое солнце и пушился поповский волос.

— Надысь видели, как вдали проезжал отряд казаков; все с винтовками и в мохнатых папахах, проехали на восток; народ же стоял и толковал: всюду, значит, бунты; а бунты те всем-то пона-доели… Ваша, барышня, карташо — бита?

— Ндес!

Набил трубочку попик; вот уж скоро и служба; отпотеешь, а там — что? Рябиновки бы!..

— Баба одна по грибы ходила; слышит, в чаще мужик разорался — басище: жутко ей стало; спряталась она за кусты, — глядь, а по тропочке женщина зашагала, юбку подобрала — сапожищи; и ну ревет себе, ревмя ревет: «Христос воскресе из мертвых». Кто же, как не оборотень?…

— Оборотень и есть! — усмехается на слова попадьихи урядник. — Знаю я оборотня: эт о Ми-хайло стражник…

— Ах ты, Господи! — вздыхает она. — Где же видно, чтобы мужик в бабу обертывался?

— Каторжанина ищет, — подмигивает уряд-

ник: — каторжанин тут у вас ползает по кустам, но об этом — прошу вас оченно пока умолчать…

— Но пора и ко всенощной; после всенощной же — ну, да завтра не оскоромлюсь! — оправляет попик красные волоса, оправляет серую рясу; вышел на луг, — соломенной помахать шляпой для церковного сторожа. Уже сырой росянистый луг пожелтел, как солнечный луч; и оба теперь чуть краснеют: щурится попик в луче, розовенькие на заре веснушки; хохлится попик.

Вдали запевают песню:

Трансвааль, Трансвааль, странаа маая…
Ты вся в огне гааришь.
Под деревцом развесистым
Пачтенный бур сии-диит.

Попик делает знак рукою и уже сторож плетется к колокольне; уже Ивана Степанова запирается лавка: скоро сам поплетется он в церковь.

Мальчиии-иии-шка наа-апоа-зиц-ию
Пииш-ком паат-рон прии-неес… —

раздается откуда-то издали.

Вот, и еще — клинькнула в красную бездну заката целебеевская колокольня; далеко продрожал этот звон; далеко, далеко от Целебеева отозвался тот звон: снимали шапки крестьяне.

Посмотрел поп на крест, унизанный красными искрами, и тоже перекрестился; и пошел поп совершать всенощное бдение.

А вдали продолжали горланить:

Мааа-лиии-ии-тес-сь жаа-аа выы, женшшыны,
За ваа-аа-ших сыы-нааа-веей.

Вдруг затеренькал вдали треугольник. Это пьяная сволочь шаталась вокруг. А уже народ степенный потянулся к церкви: мужики бородатые, в зипунах, в смазных сапогах; кумачовые бабы, и девки, и Матрена Семеновна в аграмантовой баске, а за ней ковыляющий колченогий столяр.

В окне же поповского домика разговор продолжался: