Том 1. Серебряный голубь - Страница 85

Вот сейчас вздрогнул он, стал озираться: копоть, дым, чад, гвалт, мужики; и среди всего этого явственный такой голос: «посмотрите-ка, добрые люди: вот сидит красный барин».

— А приллианты, стало, у ния ни нашлись, — довольно явственно раздалось за соседним столом и два мужика укоризненно поглядели на Дарьяльского: слава Богу, всех этих намеков он и не понимал, да и не слышал: «красный барин» все стояло у него в ушах; но как раз этими-то словами не обмолвились мужики; и Дарьяльский снова уткнулся в скатерть.

Вот и Матрена: она казалась ему все последние дни не той уже любой, за которую следует отдать жизнь с душою в придачу; нет, не такой любой казалась ему Матрена: она ему казалась бабёхой грязной, глупой и притом чересчур жадной до грубых ласк; одна обоюдно содеянная срамота его еще, пожалуй, удерживала при ней; а всего более его удерживали глаза столяра: ведь как на кого столяр глянет, так, милый ты человек, и будешь к тому взгляду, как пес на цепи, привязан. Уже он незаметно спросил себе водки, колбасы, да коробочку папирос (по названию «Лев» — пять копеек десяток); наливал водку из чайника и опрокидывал в рот жгучую влагу: уже горло драло, в груди разливался огонь и в голове начиналось приятное такое шумленье, как вдруг он увидел пьяненького старичка с седыми бачками, во всем в сером, который, снявши кар-тузик, протирал слезливые свои глаза красным платком.

— Евсеич!

— Батюшка, Петр Петрович: похудели-то как, голубчик, почернели, бородой обросли… Господи, Боже мой, батюшка ты мой!..

— Садись со мной, старина: давай водку пить… И Евсеич почтительно присел за столик.

— Барышня-то наша с бабинькой ихней, да с Павлом Павловичем, сынком, в город уехали. Ах, Петр Петрович, барин хороший: что вы только наделали с нами; барышня убивалась — хорошая барышня: дитё Божье, Катинька… И как то вам ни грех-с себя да ее, ребенка малого, мучить: ведь ребеночек-с, барышня Катинька… Ах, Петр Петрович!

— Выпьем, старина.

— За ваше здоровье…

— Не будем поминать прошлое: что было — прошло…

— Вернитесь к нам, барин, голубчик; вся дворня вас поминает: не любят они ефтава ахвицера.

— Каково такого?

— Корнета-с Лавровского…

— Это еще что за корнет?…

— Барынин сродственник: гостит у нас, погоди: с Третьего Спаса приехали не то из Питербурха, а не то из Сарани, деревни ихней.

— Выпьем же, старина!

— За ваше здоровье-с!..

* * *

— А помните, батюшка, как я за вами бежал, а вы от меня, старика, изволили, да вприпрыжку: ведь меня, почитай, кажный день барышня, Катинька, на село гоняла — с письмами: думали мы, што вы у Шмидта-барина остановитесь: а оно вон што, — задумался старик, исподлобья поглядывая на Петра, — а вышло-то вон што: нехорошо, нехорошо…

Как нож в сердце, впивались те в Петра слова. — И похудели же вы: опять-таки скажу — почернели, бородой обросли, еще вот…

Но Петр не слушал: вниманье его отвлеклось: он видел, как столяр с медником пробирались между столов, заняли столик, и, увидев Петра, да еще в «компанействе» с Евсеичем, почему-то сделали вид, что и вовсе не замечают их встречи; Евсеич же к тому был и пьян: всхлипывая, вовсе он говорил невнятные речи; но Петр уже больше взглядом не отрывался от того далекого столика, возле которого столяр да медник расположились повыпивать: он видел, что им уже несли водку: «Что бы такое их сюда привело? — думал Петр. — Одна эта гадость», — почему-то заключил он; и знакомая дрожь пробежала по его спине; но столяр и медник занялись своим делом: они наклонили друг к другу свои лица и тусклыми очами своими уставились друг в друга, с нежностью даже такой, да с томностью, будто они не могли ни единой минуты друг без дружки теперь пробыть.

— Ты, ты, значит, и всыпал ему, купцу-то?…

— Не я, Анка всыпала…

— Ты, стало быть, Анке приносил порошка?…

— А я, стало быть, Анке снес порошка, малую толику…

— А купец-то и?…

— А купец-то и вовсе стал дохлый.

— Лишимшись языка?

— Лишимшись языка.

— И всего протчава?

— И всего протчава…

— Ай да, Сидор Семеныч!..

— Мы все Сухоруковы на одну стать…

— Народ твердый!..

— А то как же!..

* * *

— Ах, барин, барин: с кем вы связались: можно сказать, с отребьем, с гулящей бабой; и как вам не стыдно; да я за барышню за свою сколько ночей проворочился, не спамши: жалко барышню-то было!..

* * *

— Што ж ты, Сидор Семеныч, маленечко оплошал: ты ему бы еще всыпал…

— А уж ты миня не учи: я себя человека умней не встречал — па палитичности; ежели б всыпал больше, оно бы стало ясно, што, значит, атрава…

— Да я и не говорю, а только ты слухай…

— Нет, пагади: я тебе должен, странный ты субъехт, доложить, што купец больше месяца не протянет…

* * *

— Тили-тили-бим-бом, — задилинькал в углу треугольник; три мужика хлебали из блюдечка чай, а вокруг них толпилась кучка; то были захожие по осени мужики: молотильщики, народ ученый; каждую осень показывались они в наших местах; один все рассказывал, какая звезда планида, а какая нет; другой же мужик машинку такую выдумал, что могла сама от себя бесконечно вертеться; третий же мужик шибко дилинькал в треугольник; была осень: и появлялись с ней на селе три осенних мужика: один мужик говорил, что покажет свою машинку, другой мужик разъяснял, какая звезда планида, а какая и нет; третий мужик шибко дилинькал в треугольник; четвертого мужика — не было.

— Тили-тили-бим-бом* * *

* * *

Как оскаливший зубы волк, загнанный гончими, щетинясь, готовится на последний бой с подлыми псами, так и Дарьяльский: приподнявшись на локоть, жадно пытался он уловить в шуме, гаме и гвалте, о чем такое парочка там расшепта-лась; но он слышал только дилиньканье треугольника, да наставительный голос: